6.12.1913  -  12.12.2002

Книги Н.М.Амосова

24.11.2021 г. Страница прошлого

Приходила Дола, дочь Любы.

Скромно вошла пожилая женщина, и что-то меня поразило в ее лице... Мучительно вспоминалось знакомое... и не мог.

- Я Дола Золина. Моей мамой была Любовь Борисовна Золина.

Вот чьи черты проступали в этом помятом лице со страдальческими глазами. Прическа небрежная, губы плохо подкрашены. Люба. Конечно — Люба! Только нет ее уверенности, улыбки, света... и молодости. Любе было 40 лет, а мне она всегда представлялась молоденькой и такой осталась в памяти...

Нет, ничего в груди не защемило. Даже стыдно перед собой... Если сосчитать не по календарю, то прошло всего около года...

Но, видимо, все-таки больше. Какие-то молекулы в синапсах коры разошлись, и все покрылось дымкой далекого прошлого. Кроме того, действует сознание: когда знаешь, что минуло полвека, то сразу меняются оценки. "Люба... Позволь, но Люба умерла почти 50 лет назад!" Кора сильно действует на чувства. Раз полвека — то какая любовь? Почему-то очень быстро забылось.

И вдруг — ее дочь. Та самая Дола, о которой было столько рассказов, что, кажется, я знал о ней все почти с пеленок. Была умненькая девочка, задумчивая, много читала, задавала трудные вопросы. Что из нее вышло в 60 лет?

Провел в кабинет, усадил, приготовил кофе. Смущенно оглядывалась по сторонам.

- Я давно собиралась... и, наверное, не пришла бы, если бы не поручение... Мама, когда была совсем плоха, передала мне свои записки. Говорила: "Храни, не показывай. Следи за судьбой Прохорова. Если он проснется — передашь". Пакет был запечатан. "Не открывай, прошу тебя". Но я не утерпела... Дома было нехорошо... папа скоро женился, мачеху мы, как водится, не любили. Тогда я и прочитала... Там были и ваши записки, и мамина тетрадка, и несколько писем. Все показалось мне так романтично, особенно при мачехе, когда отец совсем отошел от нас...

- А как же мои записки попали в печать?

- О, это было много позднее, всего лет десять назад... Я уже состарилась, дети выросли. Потом заболела, что-то было с сердцем... боялась, что помру. Тогда показала Косте, и мы решили, что нужно напечатать. Отнесли в издательство, и там взяли.

(Читал эту книжку. Было очень стыдно.)

- ...А мамино писание постеснялись печатать. Может быть и это не отдали бы, если бы папа был жив. Но он совсем спился и умер. Никого заинтересованных, кроме нас, не осталось...

Вот и все, что она рассказала. Разговор завял. Она сидела, молчала, и мне было неловко. Может быть, она ждала, что я расскажу что-нибудь о Любе, но я не мог это сделать. Это никого не касалось, даже ее детей.

Наконец она встала.

- Ну вот и все, что я хотела вам сказать. Прощайте. Извините...

Я проводил ее до двери. В прихожей она увидела Анну, с животом, посмотрела на нее, ничего не сказала. Я почувствовал, что краснею, как будто уличили в подлости.

Целый день вспоминал, но терпел.

Вечером, когда Анна спала, я стал читать. Там было несколько моих писем, ее записки и маленькое письмо ко мне.

"Ваня, милый мой... Вот и мне приходит конец. Собираюсь умирать, а пишу тебе, как живому... Вдруг ты еще проснешься и прочтешь? Но я уже не проснусь...

Мне очень не хочется умирать, Ваня. Очень жалко детей, особенно Долу... Так ухаживает за мной, столько нежности проявляет, такая беспомощная... Как она будет жить? Найдет ли себе хорошего друга, или будет несчастна, как мать?"

Нужно было мне при ней прочитать письмо и расспросить... Может быть — помочь. Может быть, поэтому она медлила с уходом? Какой я черствый. Нужно разыскать. Разыщу.

"У меня рак желудка, я знаю, только притворяюсь, что верю в лечение. Хотя, соврала, — немножечко верю. Пью новые химиопрепараты, может быть, и помогут. Пишут же в литературе. Нет, это я так, себя утешаю. Не помогут. Ничего нельзя сделать, ничего нельзя вернуть! Да я не верю, что и тебя разбудят... Порой зло разбирает на всех, что мир устроен так плохо. Сколько я была счастлива? Пока была девочкой... Потом — война, потом — папу убили, потом — немножко светлой любви к Павлу, но и ту теперь не вспоминаю, потому что отравил ее после. Разве что ты? Но разве это можно назвать счастьем — свидания украдкой, страх... Только две недели тогда, на море, — вот и все. Не стоит плакаться, каждый получает то, что заслуживает. Значит, я была недостаточно умна, чтобы все рассчитать, организовать. Боюсь, что и детей не научила.

Это все, Ваня. Преувеличивать не нужно: любовь к тебе прошла. Почти прошла. Жизнь такая жесткая — все высушивает. Только дети теперь дороги. Даже и эта любовь теперь обернулась страданием — жалко их!

Люба"

Несчастная женщина.

Читал ее записки. Они написаны в ученической тетради, торопливо и небрежно. Потом кое-где исправлено, видно, что перечитывала. Я так и вижу ее кабинетик в больнице, как она сидит за столом, слегка наклонив голову в сторону. Вижу даже ее заплаканное лицо, но не постаревшее, а то, прежнее.

Мелькают другие картины, будто лента провертывается обратно.

Утренний обход заведующего отделением в больнице, куда меня вечером привезли с сотрясением мозга. Заведующая — молодая, красивая женщина, идет между кроватями с профессионально строгим лицом. "На перевязку", "На выписку", "Готовить к операции"... У меня голова раскалывается от боли. "Это кто? С чем? Ага, узнала..." Врач докладывает, я смотрю из-под опущенных век. "Как вы себя чувствуете, Иван Николаевич?" Улыбка преображает лицо, не верится, что это — хирург. Просто — милая женщина. Взяла руку, считает пульс. Снова строгая. Смотрит рентгенограммы. Назначает лечение. "Не бойтесь, профессор, скоро все пройдет. Но полежать придется недели две-три. Переведите его в маленькую палату". А я все силился вспомнить — где видел эти глаза?

Только к вечеру всплыло в памяти: операция на сердце с гипотермией у Петра Степановича, первый ассистент — женщина, видел только глаза в прорези маски. Вот эти глаза и есть.

Потом любовь. "Она сама. Никаких обещаний". Легкомыслие, если не больше. Впрочем, разве без этого она была бы счастливее?

А теперь? За чаем я сказал Ане — кто был. Не мог не сказать. Она немножко погрустнела. Вспомнила свое?

Тревога в душе. Как-то все пойдет?