Книги Н.М.Амосова
25.04.2023 г.
Вчера диктовал целый вечер. Сегодня поправил, перечитал — и не понравилось. Как будто все правильно — и не правильно. Рядом с самыми отчаянными мыслями, когда увидел ее лежащую, и даже, когда взглянул на развороченную кроватку, и мысль о Маше пронзила, нет, испепелила, сознание, через несколько секунд уже были другие, параллельные мысли. Взгляд со стороны — на себя, на все. Очень много мыслей было за те четверть часа, что прошли до приезда милиции и врачей. Невозможно написать и запомнить многослойность, многоплановость мышления...
"Вот и пришло самое страшное в твоей жизни".
И подленькое облегчение, когда узнал, что Маша цела. И даже смешок над своей жалкой фигурой, когда неумело делал массаж сердца и искусственное дыхание "рот-в-рот".
И самая краткая мысль на балконе, первый раз: "Если увижу... и сам... И все-все кончится... Только на миг прошумит ветер в ушах".
И второй раз, когда закрывал балконную дверь, снова мелькнуло: "Туда... А Маша? Без меня... даже лучше... нет!"
Когда уже сидел и звонил в милицию — насмешливое: "Еще женишься!" Сразу целая буря: "Никогда! Ни за что! Маша, только Маша!" И маленькое, эгоистическое: "Теперь она совсем моя... только моя..."
Совсем немного мыслей — о НЕМ. Даже странные: "Возмездие. Как ему было, наверное, ужасно..." "Наказать?" "Да, выключить". Ненависти почти не помню. Только картина, что ОН подстерегает Машу, вдруг обожгла страшной злобой, почти подняла броситься к двери, чтобы схватиться, уничтожить,... зубами... Даже почувствовал оскал рта. И тут же мысль наблюдателя со стороны: "Это самое сильное... от первобытных предков". И тогда спокойнее: "Нужно поймать. Обезопасить..." Подразумевалось — Машу обезопасить.
А мыслей о науке, об "Улучшении Человеческой Природы" — не было. Это заметил: "Ты не настоящий..."
В интервалах неотступно звучала фраза:
"Мертва-а... А тайны не узнал ты..."
………
Мне не хочется подробно описывать посещение милиции и врачей. Все это было вполне трафаретно и буднично — для них, и почему-то оскорбительно — для меня. Будто я убил и мне нужно оправдываться.
А, может быть, и нужно? Разве я не соблазнял ее своими мечтами, одиночеством? Вполне возможно, что она вернулась бы к нему после выписки из больницы.
Бесполезно об этом говорить. Все виноваты... И я — тоже. (А думаю — ОНА! Ужасен этот беспощадный анализ!)
На лестничной площадке было много народа. Все внутри как-то сжалось — стыдно выплескивать свое внутреннее, больное, в толпу любопытных людей.
Но они не были любопытными.
Первым вошел пожилой мужчина — высокий, в штатском, с седыми усиками.
- Старший следователь Шаров. Извините, сначала — медицина.
Быстро прошел в комнату, взглянул вокруг.
- Доктор, смотрите.
Молодой доктор быстро сбросил пальто, с профессиональной ловкостью наклонился над трупом (Трупом!), приподнял правое веко, посветил маленьким фонариком, спрятал его в карман, достал какой-то приборчик и приложил к груди. Секунду смотрел. Сказал следователю:
- Мертва. ("Мертва-а... а тайны-ы...")
- Оживлять будете?
- Одну минуту... Жора, пункцию.
Юноша, который уже стоял позади, что-то сунул в руку. Доктор сделал быстрый укол в шею иглой, от которой тянулся тонкий шнур к другому приборчику, что был у помощника.
- Не будем. Уже поздно.
Повернулся ко мне и популярно объяснил:
- Сердце мы можем оживить и через четыре часа, но мозг погиб уже давно. Простой показатель — температура у основания черепа. Она уже снизилась на 3 градуса.
- А я пытался массировать, дышал...
Улыбнулся снисходительно: "Профан!"
- Бесполезно. Даже с нашими современными сильнейшими средствами... Ну, извините... Мы поехали, товарищ следователь?
- Да, пожалуйста. Теперь наш черед.
Врачи простились и ушли. Я успел подумать нелестное: "Без души..."
В прихожей остались четверо. Шаров, еще юноша в штатском, лейтенант в форме и какой-то старый человек, незаметный.
Следователь назвал свое имя и отчество (Сергей Васильевич), спросил мое, быстро заглянул во все двери и показал мне на кабинет.
- Вы посидите, пожалуйста, здесь, подумайте, что нужно рассказать нам... А мы посмотрим одни.
(Не помню слов, только смысл. Да это и неважно — слова.)
Сидел в кабинете минут десять. Прислушивался, но ничего не было слышно. "Наверное, фотографируют, обыскивают... Неприятно как — все нутро вывернуто. Но стыдного, кажется, нет ничего..."
Думал: "Что я могу рассказать?" О чувствах — поменьше... какое ему дело... Есть ли они, чувства-то? Все притупилось: "Скорее бы".
Ничего не приготовил сказать. Нечего готовить.
Пришел Шаров, сел в кресло напротив, улыбнулся сдержанно и, кажется, грустно. Это подкупает.
- Извините, я должен вас расспросить.
(Подумалось: "Допросить... Деликатный".)
- Ничего не пропало из дома? Ценности? Или научные материалы?
- Не проверял, да и нет ничего.
("Не записывает. Магнитофон в кармане?")
- Расскажите, как вы обнаружили...
Рассказал все правильно, кратко (Даже понравилось — "Молодец"). О чувствах — чуть-чуть.
- Испугался за дочку.
- Представляю. ("Свои есть...")
- Были ли у нее... враги?
Так странно прозвучало — "враги". Враги, которые могут убить. Нет, конечно.
- Теперь, извините, придется касаться интимных сторон. Служба... нужно же найти преступника.
Молчу.
- Вы... дружно жили? Были довольны друг другом?
(Очень быстро: "Были ли довольны?" Я — да, был. Почти всегда. Она? Картины ее лица, позы — целый фильм... Страстная. Нежная. Серьезная. Колючая. "Ты — тряпка, поганый интеллигентик". А вот — замкнулась... недоступна, отрешенна. Часами, даже для Маши. "Извини — настроение". Я не доискивался причины. "Каждый имеет право..." Нет — это черствость.)
Рассказал, что жили хорошо. Ничего не замечал, кроме беспричинной грусти.
- Вы знали, что ее бывший муж вышел из больницы?
- Нет... не знал... А когда?
("Откуда вы знаете о муже? Значит, пока ехали к нам, пока я сидел и ждал, уже получены все официальные сведения. Тем лучше".)
- 17-го июня.
(Обида: "Не сказала". Я записывал ей тогда в упрек: "Перестала ездить... забыла". Не спрашивал: "Ее дело". Деликатность? Нет — бесчувственность. Она — гордая, наверное, думала: "Не спрашиваешь — значит, тебе все равно. Значит — мало любишь". Вот так все сложно между людьми.)
Он рассказал: Страхович виделся с Анной несколько раз вскоре после выписки из больницы. Последние два месяца он ушел из-под психологического контроля, но им известно, что работал инженером на заводе вычислительных машин и жил одиноко на другом конце города.
- Психологи прозевали. Нужно было заставить его лечиться.
(Чуть не спросил: "Лечиться — от чего?" Спохватился. Я тоже прозевал. "Нет что бы ей самой сказать!")
Вошел второй следователь. Молодой самоуверенный профессионал, как в детективе.
- Банальный случай, Сергей Васильевич. Убийство из ревности.
("О, не надо...")
- Потом, Дима, потом...
Показал глазами на меня, дескать — "поделикатнее". Дима глупо раскрыл глаза и пожал плечами: "А что?"
- Пусть скажет. Я должен знать.
("Казнись, слепец", — кажется, я так высокопарно подумал. А может быть — банальное любопытство? Не нужно усложнять.)
Шаров кивнул. "Как хочешь. Тебе стоит знать — ты тоже виновен" — так я его понял.
- Вот этот инструмент. Закатился под шкаф. На нем есть следы. Наш доктор сказал, что рана соответствует.
Дима показал подсвечник. Старый мощный высокий подсвечник. Ненужный. Некрасивый. Смеялась: "Наследство предков". Тяжесть его мне представилась ощущением в руке, если замахнуться. Немыслимое дело — в голову человеку... "А если бы тогда, защищать Машу?" Представил: "Да". Не знаю, возможно, струсил бы в последний момент... Всю жизнь презирал насилие, так что все инстинкты исчезли, а тогда только показалось... Очень все шатко: "Мог бы", "Не мог".
- И еще вот — нашел в бумагах пострадавшей.
("Пострадавшей!")
Подал Шарову письмо и сам уселся на диван с торжествующим видом. Мне вдруг расхотелось знать подробности. Но следователь прочел кусочки вслух:
- "Милая Анюта! Почему же ты мне не отвечаешь? Неужели я не стою..." Дальше неразборчиво...
Вот еще: "Я выздоровел, я работаю на монтаже машин, меня уважают. Я мужчина, я не могу без тебя..." "Будут еще у нас дети, эти типы не могли меня всего уничтожить, я не дался". Дальше что-то злое про врачей и про вас.
- Не нужно читать! (Как будто запачкался.)
Дима попросил пить.
- Только что пообедал, знаете ли...
Принес ему воды. Нахал порядочный. Мог бы пойти на кухню и сам напиться. Была мысль о кофе. "Нет. Делайте свое дело и уходите".
- Больше ничего не нашел?
- Нет. Там много всяких бумаг, но к делу отношения не имеют. Литература.
Ко мне:
- Вы потом сами разберете.
Молчу. "Уж как-нибудь..." Он отхлебывает воду и продолжает. А Шаров будто и не слушает, все письмо рассматривает.
- Видимо, была борьба. Возможно и... (многозначительный взгляд)... со всякими намерениями...
- Хорошо. Потом запишешь в протокол. Левушкин опросил соседей?
- Ничего не слышали. Говорит — пугливые какие-то. Будто бы их и дома никого не было. Доктор сказал, что случилось примерно в 14.00.
Мне было противно. ("Уходите же скорее!") Я думал об "этом" и раньше, но гнал мысли, глушил воображение. А теперь вдруг все предстало так унизительно обнажено. "Кофточка была разорвана... Немного, у ворота. Не скажу..." Гадливое чувство к НЕМУ передалось немножко и на Аню. Как будто бросили грязью. "Зачем она открыла?" Я знаю, что двери всегда запирались. Может быть... сама? Очень страстная иногда... А я? Представил ЕГО и себя. (Видел когда-то случайно карточку.)
Вспомнил ее лежащую, в той, первой, позе. Глазную впадину заполненную кровью, рану на лбу, подвернутую левую руку, страдальческий оскал. "Несчастная! А ты просто... дерьмо, подлый, мелкий..."
А этот тип, детектив, продолжал говорить, что преступник был страшно возбужден, что он бегал за ней и бил этим подсвечником по вещам, разбил стол, секретер, пока не догнал и... Я больше не мог:
- Не надо, прошу вас.
Шаров — тоже хорош. Позволил... Нарочно? Ищет, нет ли какой подоплеки? Вот они, наконец, встали. Старший сказал:
- Мы уходим, извините... такая профессия. Думаю, что вам бы нужно было быть внимательнее с ней... За трупом сейчас приедет машина, увезут в морг. Вскрытие. Приготовьте, во что одеть для кремации, чтобы машину не задерживать... Впрочем, как хотите. Одежду можно и завтра.
Я что-то промямлил в ответ, пока провожал в холл, подождал, пока оденутся. Дверь захлопнулась, и шаги простучали по лестнице вниз.
Снова и в последний раз мы были одни. Она лежала, вытянувшись на спине, все так же — у дверей в свою комнату. Юбка закрывает колени, разорванная кофточка запахнута на груди. Все прилично и уже безучастно. Ее уже не было, был только труп.
Часы в холле пробили шесть. Горел верхний свет. Бумаги на полу были сложены в стопку. Воздух нагрелся.
Посижу... Я устал от всего. Нужно собрать ее одежду. Потом убрать в комнате, когда увезут. Потом пойти к Ситникам, увидеться с Машей. Потом... Что потом? Наверное — Зяма? К нему? Или — сюда? А еще потом? Похороны. Жизнь.
Как теперь будем жить? Она такая маленькая...
Работа... Работа? Идея выглядит межой перед лицом смерти и маленькой Маши.
Почему мелкой? Это сейчас кажется. Если все сделать как думаем — не будет драм. У меня и так не будет. Да? А у дочери? Будет у нее любовь... А я? Что же будет со мной?
Останусь один в пустой квартире, с пустым сердцем, без надежды... без идей.
(Но они, другие "присутствующие", уже шептали: "Перестань. Все проходит. Ты же знаешь, как идет жизнь. Борись. Или, по крайней мере, — держись". Такие бодренькие советы.)
- Не хочу.
"Но все же... Собирай вещи, скоро приедут".
- Да. Встаю.
(А другие шептали: "Вот так-то. Ты никогда не выходил из рамок. Умненький и благоразумненький".)
- А разве я не победил смерть когда-то?
Прислушался: молчат. Подвига не ощутил. Посмотрел на нее — такая же.
Открыл стенной шкаф. Вот ее ящики, вот висят платья. Ничего не знаю, не помню, какие есть красивые. Наверное, нужно что-то темное... И белье, и чулки, и пояс... Где все это? Видимо, здесь. Ты помнишь этот пояс?
- Да, помню. Тот самый...
Картины мелькнули и сразу померкли. "Не активируются со стороны центров чувств". Книжная фраза. Не будут активироваться больше. Погасить фонарь. Навсегда.
Что-то собрал. Некоторые вещи вызывали воспоминания. Только — хорошие. "Мы были счастливы. Да?" "Я был счастлив".
Какая она сильная... была.
Телефон. Татьяна Александровна. Только голос, без экрана.
- Да, приду через час. Расскажу. Поцелуйте Машу. У вас. Выключил. Если бы можно вот так любое — взял и выключил.
"Не выскочишь из сердца". Маяковский. Лифт прошелестел. Звонок. Приехали за ней. Двое пожилых мужчин в черном, без лиц. Один несет носилки. Еще — толстая женщина.
Поздоровались. Осмотрелись, увидели, показали — "За ней".
- Так на полу и лежала? Ох, сердечная... молодая еще.
("Почему я ее не переложил на диван, когда уже было все?")
Мужчины поставили носилки, закрыли их чем-то большим и черным. Хотели укладывать. Стало страшно, что Аню — в такое черное.
- Возьмите простынь. Сейчас достану.
Вот так — лучше. Уложили, закрыли, я не смотрел.
- Приготовили одежду-то, товарищ Прохоров? Во что будем одевать завтра?
Показал ей. Забраковала.
- Не годится.
Предложил выбрать самой. Долго рылась в шкафу, хватала любопытными руками, выбирала, что-то прикидывала. Кощунство! Но постеснялся прогнать. Выбрала что-то яркое, безвкусное.
- Это будет как раз. Что ее как старуху наряжать.
Ладно, бог с ней... Завтра можно сменить, если будет кто-нибудь из женщин... Только бы скорее уносили... Может быть, нужно платить? Спросил женщину.
- Завтра, сразу за все. Да, доктор наш послал вот этот порошок, кровь счистить с ковра. Засыплете, и он все уберет...
- Спасибо. Спасибо. (Только скорее уходите... Ковер еще зачем-то).
Мужчины открыли дверь, понесли закутанную, как кокон. "Наверное, нужно проводить?" Спустился со всеми. Санитарная закрытая машина. Вкатили носилки. Мужчины остались внутри. Женщина села за руль, я стою, растерянный.
- Вам не к чему, товарищ, ехать. Где доченька-то? Подите к ней.
Облегчение. В самом деле — зачем? Она уже чужая. Труп.
- До свидания. Завтра позвоним, когда врачи закончат. Уехали. Только снежок заклубился за кузовом...
………
Вернулся один. Немного прибрал в комнате, начерно. Засыпал пятно порошком. ("Использовал-таки!") Стекла выбросил в мусоропровод.
Все. Была Аня и нет. Больше сюда не вернется.
Теперь позвонить Зяме и ехать к Ситникам. К дочке.