6.12.1913  -  12.12.2002

Книги Н.М.Амосова

27.04.2023 г.

Нужно закончить этот страшный день... Впрочем, страшного уже больше не было. Человек уходит от страшного. "С глаз долой и из сердца вон". Кажется, и нет этого, а присмотришься получше — есть. Инстинкт защиты.

Увезли Аню, и я не почувствовал непоправимости. Устыдился этого, но факт. Однако, если бы умереть, то тоже — пожалуйста. "В конце концов, Маша не пропадет и без меня".

Впрочем, все сомнительно: высвечиваешь одно "присутствие", другое, но знаешь, что все это — ненастоящее. Нет, почему же? Я испытал и настоящее — когда ложился на стол перед охлаждением. Этот день совсем не сохранился в памяти, и я только представляю его по запискам Любы. Наверное, связи не успели закрепиться, и их структуры разрушились во время охлаждения... Я думаю, что мы помним случившееся только потому, что потом многократно вспоминаем сразу после восприятия. Есть три типа памяти: активная временная — на время, пока возбуждены нервные клетки модели, отражающей объект в коре — это секунды. Пассивная временная — когда увеличена проходимость связей между клетками, входящими в модель, после их активного возбуждения — это, наверное — минуты. Пассивная длительная — когда от многократного повторения связи между клетками внутри модели упрочились за счет новых молекулярных структур.

Этот принцип нужно заложить в наш искусственный интеллект.

Теории. Когда я шел к Ситникам, то способность думать о теориях уже вернулась. И я уже думал: "Не забыть записать". И удивлялся, что думаю о науке, и стыдился. "Думай только об Ане... или о Маше..." Но мозг продолжал делать свое.

Было очень холодно. Я забыл шарф, и ветер продувал насквозь. "Пусть!" Можно бы спуститься в подземку, но хотелось пройти, и я выбирал крытые переходы под новыми домами, где меньше дуло.

Ситники живут недалеко, и теперь нам это очень удобно.

Открыл Юрий Николаевич.

- Наконец-то! Обнял, поцеловал в лоб.

Тут что-то дрогнуло во мне, я оказался маленький, стало жалко себя и слезы закапали. Выбежала баба Таня, и тоже объятья и слезы.

- Посиди здесь... успокойся... Маша на горшке.

(После этого она зовет меня "на ты".)

Но я не успел. Маша выбежала из кухни полуголая, в одной кофточке, твердо топая крепкими пятками, руки протянуты вперед.

- Па-по-чка плишел...

Кинулась с разбега в колени, как это делала всегда с момента, как училась ходить...

- Папочка плишел...

Я взял ее на руки, обнял (попка мокрая), а слезы текут и текут, никак не могу унять... Какое-то странное и сладкое чувство жалости... Маша встала у меня на коленях, смеется и размазывает грязным пальчиком слезы на моих щеках... Не понимает еще взрослого горя. Что-то лепечет о мишках, о мальчиках ("Мика", "Матики").

Татьяна Александровна хотела забрать ее ("Давай штанишки наденем... стыдно!"), а она не хочет.

- Н-неть!

Я шепчу тихонько в маленькое ушко: "Мое солнышко, моя прелесть"... И одни только ощущения мягко-упругого, теплого, бархатной кожицы щек, и никаких словесных мыслей.

Потом немного успокоились все, и Маша с удовольствием отправилась с бабой Таней на кухню, даже не оглянувшись на меня.

Подумалось: "Вот так и уведет ее принц когда-нибудь..." "А о матери не вспомнила..." Оправдание — "мала еще".

Они уже почти все знали. Судебный врач сказал друзьям, те еще кому-то, так до Юрия Николаевича. Потом он сам позвонил следователю. Тот академику не отказал... Да и какая тут тайна. На Западе печатали бы в газетах, сейчас меня осаждали бы репортеры. Представляю, как это противно.

Татьяна Александровна стала уговаривать меня поесть, но голода не было, и я попросил сначала выкупать и уложить Машу.

Купалась в большой ванне. Наверное, казалось, что целое море. Пускали плавать какие-то легкие блюдца, чашечки из пластмассы. Маша ловила их, шлепала по воде, кричала от восторга. Баба Таня мылила ей спинку и все время говорила нараспев:

- Куп-куп Машу... Вот так... Еще немножко... А где это кораблик? Сейчас Маша спа-а-тоньки пойдет... Мишка уже спит и Мотя спит...

Вдруг Маша насторожилась:

- Мотя... где Мотя? Дай Мотю... дай Мотю... дай Мотю...

(Та самая Мотя, что лежала беспомощно на полу, рядом с перевернутой кроваткой, будто только что выпущена из детских рук...)

- Мотя спит... Мотя ждет...

- Н-неть, дай Мотю...

Скорее вынули из воды, начали вытирать... Тут Маша окончательно расклеилась, вспомнила маму и заплакала в голос. Пришло время прижаться к маме с соской во рту, тянуть лениво кашу и засыпать на руках под тихий шепот.

- Мамоська... мама... мама-а...

Никак не могли успокоить все трое, и даже внук Коля приносил свои мужские игрушки.

- Ма-ама-а... мамоська...

Во время суматохи пришел Зяма. Он выбрал у Т. А. какое-то лекарство, дал его вдохнуть через распылитель, и Маша потихоньку успокоилась. Уснула на кровати у бабушки, потихоньку всхлипывая во сне.

Детское горе... Оно еще сильнее, чем у взрослых. Хорошо, что короткое, как говорят психологи, но мне не верилось.

Я сидел около спящей дочери, совсем убитый этой вспышкой.

"Что я буду с ней делать? Хватит ли моего уменья, чтобы воспитать ее, мою девочку?"

………

Пили чай. Я ел, не ощущая вкуса. Пришлось рассказать события. Ужас, который пережил. Снова вспомнилось, стало мучительно жаль Аню, Машу.

Меня утешали, как могли. Юрий Николаевич повторял:

- Ну, что сделаешь? Что сделаешь, раз так случилось? Нужно принимать жизнь, как она есть. Тянуть до конца...

- А если не принимать?

- Можно и не принимать... Нельзя осуждать людей за самоубийство, если оно логично... по расчету.

Татьяна Александровна не соглашалась, кричала:

- Никогда! Люди обязаны жить! А тебе нужно выбросить все это из головы. Осталась дочь! Ты же знаешь, что бывало раньше, война, например. Люди теряли все и жили... калеки...

- Жили, потому что были слабы.

В общем, зачем повторять? Старая-старая тема. В личном плане самоубийство можно оправдать, в общественном — проступок.

Зяма молчал, не утешал, думал и думал.

Разговор завял. Аня как будто сидела здесь, а говорить о ней — нельзя.

Наверное, все обрадовались, когда Зяма пригласил меня пойти ночевать к нему. Т.А. поуговаривала, но больше для приличия.

- О Машеньке не беспокойся. Теперь я заявляю на нее права как настоящая бабушка. Пока ты... не...

Я поглядел на нее, и она замялась.

- Никаких "пока". Хватит.

Я тоже был рад уйти. В этом доме молчать было неловко, а у Зямы молчится легко.