Книги Н.М.Амосова
30.04.2023 г. День похорон
Проснулся только утром, когда уже серел рассвет в окне. Голова ясная, и весь наполнен снами. Не столько образами, сколько ощущениями, чувствами. Во всех господствует — ОНА, моя дочь. Чувствую ее маленькую, прижатую к груди, беззащитную, как вчера, потом побольше — из сна. Слышу, как топают рядом частые шаги короткими толстыми ножками. Холодная ладонь на моем лбу, и покой, и ласка от нее, потом острый локоток барышни. Гордость, счастье, тревога — все в ней...
Проснулся совсем. Комната Зямы. Что-то делает на кухне.
Ах да, убита Аня!
Аня? А... кто она во мне? Вдруг стало страшно. Физически ощущаю, как что-то вынули из меня... и нет его. А Маша? Как она? Бежать скорее к ней!
"Нет, подожди. Нельзя же так". Кричу:
- Зяма!
Явился заросший, утомленный, в каком-то старом халате, с грустным носом и глазами, в которых настороженность и жалость, и маленький смешок.
- Ну, что кричишь? Позвонил уже — там все в порядке. Встала, завтракает. Не вспоминает никого... увы! Не вспоминает. Но вспомнит, ты не бойся.
- Нет, я не о том... То есть и о том, и даже очень... Но, слушай, я не чувствую ее присутствия во мне, Анны. Ведь так нельзя. Одна только эта девочка, малюсенькая и побольше, и барышня уже...
Так или похоже я говорил ему, торопливо и сбивчиво, чувствуя в душе страх и стыд... и облегчение в то же время.
Зяма сел на диван бочком, как доктор взял за пульс, и через руку что-то стало вливаться в меня. Или только показалось... Конечно — показалось, что он может влить? Ведь я его сильнее. И скептик.
Стал говорить, чтобы я не боялся и не стыдился, что горе и утрата вернутся... к сожалению... только будет чуть-чуть полегче...
- А Машенька?
- Машеньки и так было много, а стало еще больше, иначе чем же ты будешь жить? Для этого я сидел около тебя полночи... баюкал снами. Нет, это не сны, это все правда, одна правда.
Мне стало спокойнее, и тут проснулся чисто научный интерес — как это удалось так здорово?
- Об это мы поговорим потом, а сейчас — вставай, у тебя сегодня много дел. Надеюсь, сны были хорошими?
Да, много дел. А, собственно — каких? Кроме Маши...
- Наверное, сегодня — кремация... Уже справлялись из газеты, готовы сегодня. Зачем тянуть?
Зачем, действительно? Чувствую, что не хочется сидеть около гроба. Слез нет в душе...
Нет, ужасно! Поехать, посмотреть, вернуть! Ведь это Аня, Анечка! Мать Маши, наконец.
Встал, сделал зарядку. Какой педант! В такой день — наклоны, приседания, перегибы...
- Ты силен-таки, Ваня.
Это Зяма сказал, когда увидел. И улыбнулся иронически...
- А что такое? Может быть, и умываться не нужно?
- Знаешь, раньше и не умывались... в таких случаях... но то — давно было.
Не знаю... Или, действительно — лишка? Бесчувственный. Не знаю... Плакальщицы... Но сам же он — приглушил. Без снов я бы не... А Машу нужно приучать к зарядке. Вон что сказала: "Противная физкультура".
Попили кофе. Я поел немного. (Еще бы съел, да постеснялся после намека. Он-то — совсем чуть-чуть — "йог!") Сны во мне так и стоят все время. Маша: маленькая, школьница, взрослая. Присутствие. Спросил:
- Долго так будет — сны в голове?
Уклончиво ответил:
- Довольно долго... по всякому — у разных.
Я вспомнил сам рассказы — бывает, что и навсегда стоят эти образы и портят людям жизнь. Но не мне же? Такие чудные сны...
………
Тот день прошел нетяжело. Сходил к Ситникам с утра, понянчил Машу, отвел ее в ясли. Не спрашивала о маме. Только ночью, баба Таня говорила, что просыпалась, и все звала сквозь сон: "Мама", и хныкала.
Потом пришли Катя с Толей. Катя выбрала, во что одеть, пошла в морг, когда узнали, что вскрытие закончено. Толя развивал мне какие-то идеи, явно — чтобы отвлечь. Я слушал плохо, потому что все время повторялось в моем мозгу, что приснилось ночью. Никак не мог отделаться от этого. Образы заново просматривал, искал и находил все новые черты и черточки, как будто все пережил реально.
Пришли Степан и Павлик. Убрали квартиру, все в порядок привели и перепланировали — для новой жизни. Одним.
Это тоже выглядело кощунством. Она же еще была с нами.
Похороны назначили на шесть вечера.
С двух до четырех я сидел около нее один.
Лежала в гробу молодая очень красивая женщина. Красивее, чем при жизни, только неподвижная. Никто не мешал — все теперь отработано в этом дворце смерти: и красота покойника, и гроб, и спокойные часы для родственников перед официальной процедурой похорон. Высокая комната без окон. Замысловатые приспособления для оформления стен, художник может по заказу набрать различные фигуры и световые эффекты, неподвижные или живые, тихие, или с музыкой и даже запахами. Программы, набранные на машине.
Я ничего такого не велел. Гладкие стены, сумрак. Черный постамент под гробом, немного цветов. Зачем мне эти штучки. Искусство — стихи, картины и даже музыка — прошли где-то рядом от меня, не тронули души. Только проза всегда была близка. И несколько поэтов в юности — Маяковский, в частности.
(А дочку буду учить... Это плохо — как я — глухим...)
Смотрел и думал — о разном. Много дум прошло. Помню их. Или эти средства еще действовали?
О НЕЙ. Проходила жизнь ее передо мной. Довольно спокойно. Не вся, я знал о ней только кусочками. Не любила раскрываться. Ничего не знаю о мужчинах. Был муж. ОН! Что он хотел вчера? Нет, не повторились вчерашние мысли, подозрения. Все приглушено. Снами? Временем уже? Не знаю. Она была страстная женщина, и в то же время — сухая. Или нет, другое. Чистая? Не терпела ничего об этом... Анекдоты, разговоры. Может быть, у нее и не было никого, кроме. Я думаю об этом так, праздно. Мне все равно. Даже лучше, если бы были — значит, было что-то счастливое... Это логика говорит.
Добрая? Да. Как всякий умный и хороший человек — не больше. Таланта доброты не имела. Помню: была жестка к плохим, о которых писала — и даже чуточку слишком. Просили — не прощала. И мне иногда попадало: "Ты поступил плохо — исправь". Я признавал, но стыдно идти, обойдется. "Нет!" Я шел, но... но иногда старался быть подальше. Можно бы иногда и простить.
Умна? Да. Все понимала. Или только — "схватывала"? Пожалуй. Конечно, разве ты признаешь, чтобы журналист — умный. Умные — только ученые.
Не вижу самостоятельности в ее интеллекте. Знала это и страдала от знания. Так нередко бывает у женщин. Достаточно умны, чтобы понять, что недостаточно умны. Иногда — трагедия, если еще бесстрастна и не добра.
Пессимистка? Пожалуй — нет. Надеялась. Верила в хороших людей, любила их. Только не знала — как сделать счастливыми. Поэтому и прилепилась к нашей идее.
И ко мне прилепилась. Или я к ней? Разрешила только? Не могу оценить. Пожалуй, не так как с Любой. Там была просто любовь, только у меня — трусливая. "Маленький скромный любеночек".
А здесь? Была ли любовь?
То есть как — "была"? Разве — нет уже? Ты видишь эту женщину — красивую, умную веселую... мертвую! Что же, в самом деле, он вынул из меня любовь? Это ужасно. Зачем я согласился!
Нет, это так бравирует один из моих "я", самый правоверный, благородный, идеальный. Другой, такой реалист, почти циник, шепчет: "Не жалей... она же мертвая... зачем ей твоя любовь? И тебе — зачем?"
Позволь, так может и Маша — тоже "зачем"? Тут все они, мои другие "я", ужасно возмутились, кровь прилила к щекам: "Нет! Нет! Только Маша! Маша — все". Реалист стал маленьким-маленьким и даже побоялся пропищать, только подумал про себя: "А может быть, и Маша... тоже игра... А настоящее — лишь одиночество и смерть". Но отзвука он не нашел, и тема потонула.
Я спокойно смотрел на будущее и умирать не хотел. Не мог думать о смерти, потому что маленькая дочка где-то рядом властно командовала: "Где поставишь кроватку? Как будешь учить? Какой будешь сам? Чтобы был пример, чтобы я гордилась тобой". Оказывается, я не о жене думал все время, а о дочке.
Один из моих "я" — Ученый — все проверяет. "Другие женщины?" Смотрю внутрь себя, как в колодец. Пустота. Других женщин тоже нет. Совсем. Вынул инстинкт, нацело вынул. Хорошо будет, спокойно. А то с Аней он активизировался.
Вот такие шли разговоры там, внутри.
Об Ане? Да, она была несчастна. Как случилось со мной? Действительно — случилось. Одиночество прибило обоих друг к другу — это сначала, для затравки. Потом — инстинкты. Не уверен, что тот доктор, Иван Андреевич, русский парень, не подмешивал чуточку активаторов по назначению Зямы. (Спросить.) Потом — настоящее дело, по которому она тосковала. Потом — зародился ребенок, Машенька включилась, и все повела сама, еще до рождения. Она дала ей силы перенести все последующее... ЕГО. А характер не позволил попросить помощи. Или потому, что видела мало моей любви? Не знаю. Кажется — была любовь...
Сложно все.
Потом я думал об этих снах. Мой Ученый думал, главным образом, хотя другие — тоже, и особенно — Отец. Впрочем, он больше чувствовал. Вытягивал картинки из памяти и давал другим посмотреть, пощупать. Понюхать запах сена в телеге, как бант щекочет ухо в такт с шагами. Как холодит ее ладошка горячий лоб. И острый локоток, и: "Не бойся, папа..."
О снах еще был потом разговор с Зямой, он записан.
Были мысли другие — о науке, обществе людей и обществе машин, товарищах. Но это были обычные мысли. Черный постамент и красивая женщина в гробу, очень близкая и уже почти чужая, на них не действовали. Просто было время подумать, а все остальное иссякло. Даже Маша не могла же без конца держать внимание на себе. Тем более, что пришло спокойствие — тогда, по крайней мере.
Так и прошли два часа у гроба любимой.
………
Похороны. Что писать о похоронах?
Когда в душе уже похоронена, что остается? Процедура.
Собрались люди: из института, прилетели из Москвы из редакции, еще несколько ее близких друзей. Их было немного. С иными я был знаком, и мне высказывались соболезнования. Были зеваки, узнавшие о скандальной кончине. Они шептались.
Музыка. Цветы, которыми засыпали гроб. Венки у черного постамента.
Траурный митинг, такой же, как раньше. "Незабвенная... Талантливая... Спи, дорогой товарищ... Память о тебе..."
Я стоял у гроба, смотрел на красивое лицо, с которого убрали маску страдания, и думал, чтобы скорее все кончилось.
Слава Богу, конец теперь гораздо проще. Нет катафалка с лошадьми, нет даже закрытой машины, в которой везут гроб и родственников. Нет черной промерзшей ямы среди снега, в которую так страшно опускают гроб.
Все проще и красивее.
Кто-то тихо сказал: "Прощайтесь". Я наклонился, почувствовал твердые холодные губы. Вспомнил, как дышал в них вчера, пытаясь вдохнуть свою жизнь, тепло. Стало страшно, и вдруг ВСЕ вспомнилось. ВСЕ!
Это же моя Аня уходит совсем!
Я даже как-то обрадовался этому сладкому чувству горечи, утраты, которое исчезло ночью и вдруг вернулось, снова сделав меня любящим мужем.
Хотел еще приникнуть к ней, почувствовать ее собственный неповторимый запах, но было уже поздно.
Зяма ("О, предатель!") мягко отвел меня в сторону, и передо мной вдруг стал подниматься из пола неширокий черный барьер, который рос и отделил уже ее от живых, оставив только с цветами и гробом.
Музыка играла печальное... Кто-то из женщин плакал. А пол в середине черного квадрата за барьером стал медленно оседать, с постаментом, гробом, с венками, с НЕЙ, с моей ненаглядной. Музыка играла, свет почти потух...
(Но один из моих маленьких "я" все-таки заметил технику и прошептал: "Здорово придумано". Никто не обратил внимания.)
Черная темнота поглотила все, барьер стал опускаться, и вот уже между живыми только гладкий черный мраморный пол...
Будто там и не было ничего.
Стали расходиться.
Поминок не было.
Юрий Николаевич повел меня к себе.
Было очень горько и одиноко.